Авраам Лихтенштейн: Наше здравоохранение - это болото, на котором растут отдельные секвойи

Знаете, когда начал падать авторитет врача? В 30-е годы. Я тогда был подростком, жили мы в Киеве, и там с врачами постоянно происходили какие-то неприятности. Например, ловят человека в обтерханных брюках, который якобы собирался стащить белье на чердаке, а он оказывается участковым доктором. Пришел больного проведать. Жилось же тогда трудно, и надо было это на ком-то отыгрывать. А на ком отыгрывать, как не на бедном враче, который плохо одет, получает маленькую зарплату и имеет крайне несчастный вид?

Недалеко от моего дома есть кабинетик с объявлением на двери: врач такой-то ведет прием в любое время дня и ночи, приходит на дом, делает все процедуры. Я сначала думал, что это большой энтузиаст, но потом там появилась еще маленькая приписочка, что ко всему прочему он еще и комнату может сдавать почасово. Если врач вынужден зарабатывать таким образом, о каком авторитете можно говорить.

Врач должен быть или хороший, или никакой. Почти в любой другой профессии годятся люди разного уровня способностей и разного уровня интереса к своему делу. Если бухгалтер не очень хорошо знает свое дело, он обучится. В крайнем случае его предприятие оштрафуют. Плохой инженер становится просто чертежником, который всегда найдет в своем гроссбухе описание нужной детали. С врачами такое не пройдет.

Мне наше здравоохранение напоминает болото, на котором растут отдельные секвойи: на фоне общего очень низкого уровня у нас, благодаря развитию техники, в блестящем состоянии находится хирургия. Секвойи, как известно, осушают все вокруг, так что их роль в нашей медицине положительная.

После аспирантуры работу в Казани мне не предложили. Что делать? Можно было устроиться в скорую помощь, но это все равно что - еду покупаешь ты, а готовит ее кто-то другой. В общем, я понял, что мне нужна самостоятельная работа. Жена согласилась. Я пришел в Минздрав, попросил направить в любой район Татарстана в небольшую больницу. Мне дали больничку на 35 коек.

С каждым сельсоветом у меня был уговор: когда я приезжаю в какую-то деревню, по делу или в гости, они меня спасают от возлияний, которые там были весьма приняты. Потому что, представьте, я «возольюсь», хоть на копейку, - а тут привезут больного. Я же буду убийцей! А до ближайшего другого хирурга десятки километров. В общем, схема была такая: я приезжаю, осматриваю пациента, назначаю лечение, тут мне передают, что в мою деревню привезли тяжелобольного, я извиняюсь перед хозяевами и уезжаю. Таким образом я никого не обижаю и сохраняю голову холодной.

Тогда была установка: если попадется острый холецистит, упаси бог браться за него самостоятельно. Моим пределом была прободная язва, для более сложных случаев надо вызывать кого-то старшего. И поначалу я оперировал по мере своих сил, тем более что весь запас-то мой был - два аппендицита и одна грыжа. Но тут вышла статья в журнале «Советская хирургия», что холецистит в остром периоде оперировать не труднее, чем хронический. И привозят ко мне женщину лет за 70 со вздутостью в правом подреберье размером со средний помидор. Вижу, что дренажом не обойтись, нет гарантии, что какой-то камушек не застрянет. Значит, надо оперировать. Спрашиваю, согласна ли она лететь в Казань санавиацией. Категорический отказ. Такая типичная деревенская отговорка: «не от кого». То есть некому за хозяйством приглядеть. Ситуация осложняется тем, что санитарка сильно под хмельком. Вместе с сестрой окунаем ее головой в ведро с ледяной водой, пока она не приходит в себя. Кроме того, керосиновые лампы у меня в операционной светят только по 40 минут, потом гаснут и начинают чадить. Тем не менее, я рискнул и прооперировал.

Бабушка поправилась, и я, конечно, с гордостью включил этот эпизод в годовой отчет. Нашу территорию курировал хирург Дмитрий Федорович Благовидов. Он был старше меня года на три-четыре, но у нас сложились товарищеские отношения. И вот Дима читает мой отчет, в какой-то момент вскакивает (он был очень живой) и восклицает: «Ты понимаешь, что ты сделал?! Ты понимаешь, что если бы с ней что-то случилось, я бы своими руками отдал тебя под суд?!» – «Дима, ну вот же статья: острый холецистит оперировать можно». – «Ну и что статья! Там сказано: вызвать старшего». – «Ну так старше меня никого же нет! Я самый старший, ближайший хирург в 50 километрах и он, может быть, лежит пьяный». И когда я уже уходил, он мне тихонько говорит у двери: «Трудно было?» - «Ты знаешь, нет». - «Слушай, попадется мне такой больной – обязательно прооперирую».

Сейчас обрушу на себя гнев и возмущение многих, но все-таки скажу: нужно вернуть распределение выпускников медицинских вузов. Обычно на это возражают, что наша молодежь к этому не готова. Но ведь лучшего способа воспитать молодого врача не существует. У меня жизнь делится на периоды, и один из самых важных - это первые пять лет после института. Того опыта, который я получил в деревне, мне хватает до сих пор. Во многих случаях я решаю вопросы чисто по-деревенски. А ведь я городской мальчик.

Самое главное – там я быстро понял меру ответственности врача. Я так для себя это понимал, что я - как священник. Потому что люди при мне рождались и при мне умирали. Там же я начал понимать, что я могу, а что нет. Только ты завоображался, решил, что уже мастер, как тут же допускаешь ошибку и получаешь по соплям. Это природа тебя учит. А ошибку свою ты поймешь только после того как несколько дней возле больного потопчешься. Кстати, я в деревне оперировал священника. И он очень боялся. Я говорю ему: «Вы-то чего боитесь, вас Бог поддерживает». А он мне: «Молодой человек, вы ничего не понимаете. Да, Господь – вседержитель, но он же не держит твою судьбу в своих руках. Он дает тебе варианты: можно так, а можно сяк. А ты уж сам выбирай».

Был у меня в деревне удивительный больной, я запомнил его на всю жизнь. Абсолютно глухой после тяжелого ранения и контузии. Но мало того - он знал только татарский язык, да еще писать умел только арабским шрифтом. Да еще жил в русском «кусте» района, то есть переводчика хорошего у нас не было. Общение с ним было крайне затруднено; он читал с губ и на бумажке писал ответ. У него была язвенная болезнь, по ночам он мучился сильной болью. Почти каждое утро приходил ко мне, за 15 километров, и говорил: «Все, доктор, давай операцию делать». Я дважды назначал ему операцию. Но утром в назначенный день он заявлял с лучезарной улыбкой: «Нет, давай не будем делать операцию, сейчас лучше, уже не болит. Операцию страшно». И только когда совсем приперло, лег на койку. Когда я уже сделал разрез кожи, он написал на бумажке: «Не надо операцию делать». И вот под эти причитания я его прооперировал.

Послеоперационный период протекал у него очень тяжко. И поскольку мне всё хотелось большего, я влил ему все лекарства, какие у меня были. И он стал задыхаться. Тут мне откуда-то позвонили, надо было срочно ехать какие-то бумаги оформлять. И я смалодушничал и поехал - в тайной надежде, что весь этот ужас без меня свершится. Но, видимо, все же что-то сообразил и, уезжая, назначил все мочегонные, какие у меня были. День и ночь же думал о нем, это был второй день после операции. И когда вернулся, спросил только, даже еще не слезши с тарантаса, - всё? Да нет, отвечают, он хороший! У него начинался отек легкого из-за того, что я ему лишнего влил, а тут он выделил три литра мочи и стал дышать.

И уж поверьте мне, после этого я очень внимательно считал, сколько и чего пациенту вливаю и сколько выливаю.

До деревни я не представлял себе, что у нас могут быть голодающие люди. Это было самое тяжелое время, с 1948-го по 1953-й годы. Я прежде недолюбливал крестьян, считал, что они прижимистые (и уважал рабочий класс). Но когда я увидел, какими муками добывается хлеб, который иногда надкусишь да оставишь… Вы бы видели, как деревенские люди ели! Крошки со стола хозяйка в конце обеда в обязательном порядке собирала в горсточку и съедала. С тех пор я объедок не могу бросить, не то что хлеб.

Там надо было уметь бороться. Хотя могли запросто согнуть в дугу. Администрация района не помогала мне с дровами, и я накануне выборов в Верховный совет СССР позволил себе дать телеграмму в Минздрав и в Совмин ТАССР, в которой пригрозил завтра же закрыть больницу в связи с отсутствием отопления. Назавтра в четыре утра председатель исполкома был в больнице, организовывал доставку дров. И он сказал мне: «Вы понимаете, что вы сделали?!» - «А вы понимаете, что в больницу придет комиссия, а больной поверх одеяла укрывается тулупом? Как вы потом будете говорить красивые слова о советской власти?» Дурак я был, не понимал, что можно, а что нельзя.

У меня был случай, когда, если говорить пафосно, я спас хирурга для общества. Это Николай Никитич Морозов, который потом много лет заведовал торакальным отделением в РКБ. Когда я брал молодых к себе в отделение, первое условие у меня было: чтобы я не слышал слова «дай» (оперировать). Когда будет надо, я сам тебе дам операцию. И вот дал я Коле первого больного. Тяжелого, но такого, который был ему по силам. Но больной погиб. Были скандалы и разбирательства, меня обвиняли в том, что я слишком молодому доверил тяжелый случай. Коля был чернее ночи. Понятно, это очень сильный удар по уверенности в себе. И когда он пришел на следующий день на работу, я понял, что сейчас ему сломаться очень легко и что надо его вытаскивать из этого шока. Дал ему сделать полноценную операцию. Под своим наблюдением, конечно.

Есть у нас такой грех – недоухаживания. В Казани есть хорошие врачи, причем лучшее звено – хирурги. Есть просто великолепные хирурги, есть хорошие сестры, но вот с санитарками - беда. Это проблема проблем. Раньше в некоторых больницах возили санитарок на дежурство из близлежащих районов, потому что в Казани не находилось желающих.

Академик Петр Куприянов говорил, что перед операцией на сердце ему нужно 7-10 дней, чтобы поставить точный диагноз и знать, на что он идет. К серьезным операциям хирург готовится. Для операции на легких я, как правило, могу поставить точный диагноз за две недели. При хроническом аппендиците я обследую больного месяц, кладу его на операционный стол – и не знаю, что найду у него в животе!

Вот вам сообщают симптоматику: у больного острые боли в животе, понос или запор, вздутый живот, учащенный пульс. Это может быть: начало брюшного тифа; аппендицит; лопнувший аппендицит с перитонитом; обычная кишечная колика и так далее. А что там реально произошло, какой именно момент надо выделить… Вот обычный аппендицит. Хирург достает отросток, видит, что тот вроде бы и не совсем нормальный, но сказать, что он воспаленный… Непонятно. И тогда ты понимаешь, что симптоматика была настолько яркой, что надо искать что-то другое. Ты начинаешь изучать этот многометровый кишечник и нередко где-нибудь в полуметре от аппендицита находишь другую патологию. Если бы ты ее упустил, это был бы последний диагноз в жизни больного. Вот тут надо не промазать. Не пожалеть себя, не пожалеть его.

Сейчас люди больше склонны к стрессам. Отсюда эти дикие случаи, когда пациенты убивают врачей или наоборот. И СМИ тут тоже виноваты. Они создают этот общий тон, когда считается, что убийство – самое простое и дешевое решение проблемы. Девочка копила деньги на новый телефон, мама не позволила его купить, она наняла мальчика убить маму… Это же вроде бы должно вызывать общее потрясение! Но не вызывает. Это уже давно не из ряда вон.

Лечение трудного больного идет на нервах, поэтому его выздоровление - это, скажем так, неполная компенсация труда врача. Да, это очень большая радость, но она постепенная. И потом, это ведь естественное состояние: человек должен поправиться после болезни. Это не удивляет. Совсем другое дело, когда вроде бы все было хорошо и ты все сделал как надо - а человек ушел. И самое ужасное, когда не понимаешь, от чего.

Уже в более зрелом возрасте у меня была такая история. Большая 16-коечная палата, лежат женщины с митральным стенозом (приобретенный порок сердца), ждут операции. А эти больные очень нервные, у них отек легких иногда начинается от одних мыслей. Позже я их оперировал тайком, «воровал». Есть такое выражение у врачей, оно пошло от удаления зоба – ты как бы крадешь зоб у больного, так нежно и легко это делаешь, что он и не замечает. Так вот, среди этих больных была чУдная молоденькая девочка. У нее предоперационный период протекал легче всех, и я планировал ее первую, предполагая, что это вдохновит и больных, и меня. И вот она умерла у меня на столе. Вы не представляете, каково это… И когда я пришел на обход - а прийти же надо, никуда от этого не деться! - представьте себе, они меня утешали! Не я их - они меня.

Записал Рустем Шакиров

 

Интервью было взято в марте этого года по просьбе известного казанского хирурга, главврача 18-й горбольницы Рустама Бакирова.