«Я люблю умирать…»

Это было вчера, и как человек, далекий от музыкальной критики, я опишу происходившее на сцене предельно кратко: великолепно! И добавлю: это надо было слышать. Теперь же остается только читать – о чем таком интересном мы разговаривали с Ольгой за день до концерта.

Лучше, чем вчера

– Ольга, вы являетесь праправнучкой Шаляпина. Расскажите об этой истории.

– Я об этом не говорила в интервью в России по причине того, что не хотела сравнений с кем-то еще, у кого знаменитые мамы, бабушки и так далее. Я просто знала про себя это с детства. Но вот в Америке меня в первом же интервью спросили: «Кто у вас в семье пел?» На что я ответила, что пела мама и почти все родственники по материнской линии.

И рассказала семейную легенду о прадеде Александре, который был незаконнорожденным сыном Федора Шаляпина от немки, дочери управляющего одного имения в Тамбовской губернии.

Немка при родах умерла, а сына взяла на воспитание бездетная пара Григория и Параскевы Орловых.

По стечению обстоятельств мой троюродный брат, Дмитрий Орлов, как и я, живет в Америке. Это совершенно мистическая история. Америка – огромная страна, а он оказался всего в часе езды от меня. Брат работает анестезиологом в престижном госпитале Хопкинс, а на досуге прекрасно рисует. Его жена американка, увидев мой концерт или очередную работу Димы, всегда говорит: «Какие вы Шаляпины талантливые!» Брат сохранил фамилию Орлов, а я взяла псевдоним Орловская, потому что очень люблю польские фамилии.

– Актеры театра и кино, с которыми мне приходилось общаться, критикуют российское театральное образование. Оно де, по их мнению, сильно просело по сравнению с тем, что было в СССР. С музыкальным образованием аналогичная ситуация?

– Если это молодые актеры, то, как они могут сравнивать?! Они же не учились, допустим, у Евстигнеева. Хотя, действительно, если судить по нашему современному кино, картина получается не очень.

Я недавно смотрела фильм «Большой» с Алисой Фрейндлих. Молодежь на фоне Алисы Бруновны смотрится невыразительно. В ее игре чувствуется школа, которую мы теряем.

Насчет музыкального образования. Мне кажется, в мое время оно было даже лучше, чем за 30-40 лет до того, когда в училище мог поступить человек с завода. Его направляли: «Иди, учись». И он, совершенно не зная азов – не зная нот и теории музыки, – приходил учиться.

Чтобы партию выучить ему нужен был концертмейстер, потому что он не мог играть на рояле. Я знаю такие примеры с прекрасными басами. Когда я училась в Гнесинке, все вокалисты были одновременно и пианистами, и хористами… Я, например, окончила училище с дипломом теоретика.

Русский стиль

– Это же вообще штучный товар. Казанская консерватория выпускает человек пять теоретиков в год, не больше…

– Я была этим товаром(смеется.) Мы писали фуги, каноны бесконечные, задачи по гармонии делали всему училищу на подоконнике. Мозги дымились, но мы были гордыми от того, что мы такие умные.

Современные певцы стремятся учить языки, чего мы, дураки, не делали. Порхали по жизни, еще не зная, что нам надо будет не просто петь на итальянском, там, или на немецком, но и разговаривать на этих языках.

За рубежом агенты шутят, спрашивая наших солистов: «Какие языки ты еще не знаешь кроме английского?!»

Учили нас певцы Большого театра. Ничего плохого о них не могу сказать, замечательные профессионалы. Но раньше в Большом театре пели только на русском языке. С одной стороны, это хорошо. Ты можешь в течение недели исполнять четыре партии, и мозги у тебя не задымятся, потому что все на русском. Но в Европе или Америке оперы исполняют только на языке оригинала: «Тоску» на итальянском, «Кармен» на французском…

Огромная разница с западной школой в том, что нас не учили стилю, мы сами его находили. Вот я пою Шуберта, записываю диск, для чего самостоятельно ищу записи с нужным мне диалектом немецкого языка.

А, например, в университете Пибоди или в консерватории Джулиард акцент изначально делается на стили. Ты или целенаправленно идешь по XVII- XVIII векам – Бах, Гендель, Перголези – или становишься оперным певцом. И таких «или» довольно много. В России готовят певцов-многостаночников. У нас даже в программах концертов сначала Бах и Гендель, потом Моцарт, Чайковский…

– Успех Анны Нетребко или вас говорит о преимуществе русской школы…

– Скорее о том, что славяне, - не только русские, но и украинцы, поляки, болгары… - генетически предрасположены иметь хорошие голоса. Один дирижер мне признался: «Люблю славянские голоса». Я его понимаю. Еще в Пуэрто-Рико и на Кубе много хороших голосов. А вот у американцев бывают прекрасные тенора, но мало баритонов и басов.

По наводке Пентагона

– С чего обычно начинается успех наших певцов на зарубежной оперной сцене?

– Для начала нужно заключить договор с хорошим агентом.

– Вы с агентом работаете?

– У меня был агент, который мне не понравился. Сейчас ищу нового. Но мне повезло попасть в компанию, которая меня взяла, причем именно на те партии, о которых я мечтала. Там была совершенно мистическая история.

Сначала на каком-то концерте меня услышала дама из Пентагона. «Ой, как вы поете! Позвоните вот в эту компанию». Я звоню: «Я бы хотела у вас прослушаться». И назначила им сама дату, удобную для себя…

На том конце трубки говорят: «Мы можем, мы как раз будем в Балтиморе с «Риголетто», приезжайте на репетицию». Я приезжаю в офис компании с нотами «Лючии» и «Травиаты», и глава этой компании, как только увидел меня, говорит: «Мне в этом сезоне нужны Лючия и Травиата. Я ему тут же показала Лючию и он сказал: «Будем считать, что Лючия у нас есть».

– Вы сотрудничаете с фондом «Таланты мира» Давида Гвинианидзе. Таких фондов много, с чем связано их многообразие?

– Это связано с потребностью зрителя ходить на концерты. Спрос рождает предложение. Мы с «Талантами мира» где только не побывали! В Казахстане была, в Алтайском крае, на Кольском полуострове… Просто много концертных залов, есть ценители, но не все же из них могут слушать хорошую музыку в концертном исполнении. 

Есть и такие города как Павлодар, например. Мы ехали туда 800 километров, иногда объезжая дорогу, полем. Мы нужны там, где мы нужны людям. Поэтому наша профессия похожа чем-то на скорую помощь. Конечно, люди не умрут от того, что мы не приедем, но мы приносим людям радость.

– Семья с пониманием относится к гастролям?

– Меня многие спрашивают: «Что муж думает о твоих поездках?» Я отшучиваюсь: «Кто-то должен работать». Я песни пою, а муж меня ждет. Я ему даю задания, готовлю на неделю, потом, правда, он сам. Да, с семьей сложно – скучаешь, особенно по детям. Зато такой кайф возвращаться домой!

– У вас есть американское гражданство?

– Давно имею грин кард, можно оформлять гражданство, но я часто на гастролях и из-за этого проблема: меня могут вызвать на отпечатки пальцев, а я в разъездах. Мне надо посидеть месяца четыре, никуда не рыпаться, тогда получу гражданство.

Леди Макбет округа Колумбия

– Ольга, расскажите о программе послезавтрашнего концерта. Есть ли в ней мистические для вас произведения?

– В этой программе нет. У меня сумасшедшая Маргарита в «Мефистофеле» Бойто и леди Макбет такие партии. Особенно леди Макбет.

– Что там такого было?

– Я пришла прослушиваться к Бертману в «Геликон-оперу». Перед этим мне объяснили: в театре много хороших певцов, сопрано им не нужны. Но я пришла и Бертман, даже не глядя в мою сторону, произнес: «Давайте прослушаем». Время десять вечера, я думаю, надо что-то маргинальное выкинуть, иначе не возьмет. На сцене стоял белый рояль. Думаю: «Как хорошо-то, очень гармонирует с моим костюмом». На мне были белый брючный костюм, белые кружевные сапоги, бриджи…

Я пела Розину. Пою, пою, пою и вдруг в определенную паузу, бац, и вскакиваю на рояль. Легла на него и как ни в чем не бывало продолжила петь.

Он, конечно, не ожидал этого. Потом сбросила с себя белую курточку и запустила ее в потолок. Когда я спела все верхние ноты, все пассажи, Дмитрий Александрович встал и говорит: «А теперь давай Травиату». Минут сорок со мной работал: «А вот давай так, а вот попробуй иначе».

Я думаю, ну, пошло дело, хорошо. Потом он мне говорит: «Я тебя возьму в театр, будешь петь леди Макбет». Тут я и присела в этих белых брюках. Думаю: «Где я, а где леди Макбет». Обычно это такой крепкий голос. Мне все в театре говорили: «С ума сошла. Куда лезешь – голос испортишь». Но я чувствовала, что могу и я спела эту партию.

Я была под огромным впечатлением от работ Теодора Курентзиса. Думаю, вот бы с ним хоть что-то спеть в концерте. И Теодор Курентзис неожиданно пригласил меня. Он делал постановку «Леди Макбет Мценского уезда» в Новосибирском театре и устраивал огромный конкурс на главную героиню, Катерину. Очень интересная была постановка, на «Золотую маску» номинировалась. Это была такая кровавая партия в плане актерства, я даже боялась, что какие-то вещи перейдут на меня.

– В смысле?

– Я говорю иногда: «Устала убивать». После очередного приглашения петь Тоску я призналась себе, что так не хочу закалывать Скарпиа. Совсем другое дело умереть в «Богеме» от чахотки. Я обожаю четвертое действие этой оперы, где Мими все действие умирает. Я люблю умирать… Ты угасаешь, ты начинаешь задыхаться, до последнего цепляешься за жизнь… Здесь колоссальная актерская работа. Я очень это люблю. В конце, когда Мими засыпает и роняет муфту, и вот так у нее рука безжизненно виснет, подходит Рудольф…

Все уже поняли, что произошло, а он еще нет. И он начинает ее трясти: «Мими!» У меня был партнер, который рыдал по-настоящему. Вот так вот трясет и рыдает: «Мими!» А я безжизненно лежу в его руках и при этом контролирую дыхание, чтобы грудь не поднималась. Это очень тяжело – тело-то затянуто в корсет. Мне помогают занятия йогой. Я затаиваю дыхание, дышу поверхностно, замедляя пульс, и от этого впадаю в легкий транс. Как бы частично умираю. В этот момент занавес, крик «Орловская!» И надо бежать на поклон. И так каждый раз. Каждый раз ты словно возвращаешься с того света.

Алексей Егоров